Обыкновенной истории
Краткое содержание “Обыкновенной истории” Ивана Гончарова
Роман был задуман автором в 1844 году. Произведение было впервые зачитано в салоне семьи Майковых. Гончаров внёс некоторые коррективы в свой роман именно по совету Валериана Майкова. Затем рукопись оказалась у М. Языкова, который должен был передать её Белинскому по просьбе самого автора. Однако Языков не спешил с выполнением просьбы, так как считал роман слишком банальным. Рукопись была вручена Белинскому Некрасовым, который забрал её у Языкова. Белинский планировал издать «Обыкновенную историю» в альманахе «Левиафан».
Однако этим планам так и не суждено было осуществиться. Гончаров получил выгодное предложение: он мог заработать 200 рублей за каждую страницу рукописи. Но Панаев и Некрасов предложили писателю ту же сумму, и Гончаров продал им своё произведение. Роман решено было опубликовать в «Современнике». Публикация состоялась в 1847 году. Через год роман вышел отдельным изданием.
Краткое содержание романа
Александр Адуев, сын небогатого помещика, собирается покинуть родное имение. Молодой помещик получил достойное университетское образование, которое теперь хочет применить на службе отечеству. Александр оставляет в имении свою первую любовь Сонечку и безутешную мать Анну Павловну, которая не желает расставаться с единственным сыном. Сам Адуев тоже не хочет оставлять привычный уклад жизни. Однако высокие цели, которые он перед собой поставил, заставляют его покинуть родительский дом.
Оказавшись в столице, Александр отправляется к своему дяде. Пётр Иванович уже много лет прожил в Петербурге. После смерти брата он перестал общаться с его вдовой и своим племянником. Александр, кажется, не замечает того, что дядя не слишком рад его видеть. Молодой человек ждёт заботы и покровительства от близкого родственника. Пётр Иванович получает письмо от матери своего племенника, которая просит помочь хорошо устроиться сыну. У дяди не остаётся выбора, и он берётся за активное воспитание племянника: снимает ему квартиру, даёт многочисленные советы, находит ему место. Пётр Иванович считает, что Александр слишком романтичен и оторван от реальности. Необходимо разрушить вымышленный мир, в котором живёт молодой человек.
Прошло 2 года. За это время Александр смог достичь успехов на службе. Дядя доволен племянником. Единственное, что огорчает Петра Ивановича, это влюблённость молодого человека в Наденьку Любецкую. По мнению сурового дяди, «сладостная нега» может помешать племяннику дальнейшему продвижению по службе. Наденьке тоже нравится Александр. Однако чувства девушки не настолько глубоки, как чувства её возлюбленного. Намного больший интерес у Наденьки вызывает граф Новинский. Адуев-младший мечтает о дуэли со своим соперником. Пётр Иванович всеми силами пытается отговорить племянника от роковой ошибки. Дядя так и не нашёл нужных слов утешения. Пришлось вмешаться Лизавете Александровне, жене Петра Ивановича. Только тётушке удалось успокоить молодого человека и отговорить его от дуэли.
Прошёл ещё один год. Александр уже успел забыть Наденьку. Однако от прежнего юноши-романтика в нём не осталось и следа. Адуев-младший всё время скучает и тоскует. Дядя и тётя пробуют различными способами отвлечь племянника, но ничего не помогает. Молодой человек и сам пытается забыться в любви, но у него ничего не получается. Александр всё чаще задумывается о возвращении домой. В конце концов, молодой человек уезжает из столицы. Жизнь в деревне не изменилась, только Соня, первая любовь Адуева, не дождавшись возлюбленного, вышла замуж. Анна Павловна рада, что сын вернулся из Петербурга, и считает, что жизнь в столице подрывает здоровье.
Завораживающий город
Но Александр и в отчем доме не находит покоя. Едва вернувшись, он уже мечтает о переезде в Петербург. После столичных салонов спокойная жизнь в деревне кажется недостаточно динамичной и яркой. Тем не менее, молодой человек не решается на отъезд, так как не хочет огорчить мать. Смерть Анны Павловны избавляет Адуева-младшего от угрызений совести. Он возвращается в столицу.
Прошло ещё 4 года. Герои романа сильно изменились. Тётушка Лизавета стала безразличной и равнодушной. Пётр Иванович тоже становится другим. Из прежнего холодного и расчётливого дельца он превращается в любящего семьянина. Пётр Иванович подозревает у своей жены серьёзные проблемы со здоровьем и хочет подать в отставку, чтобы увезти супругу из столицы. Александр смог избавиться от юношеских иллюзий. Адуев-младший хорошо зарабатывает, добился высокого положения и собирается жениться на богатой наследнице.
Характеристика персонажей
Александр Адуев
Романтичность и эгоцентризм – основные черты характера молодого человека. Александр уверен в своей уникальности и мечтает покорить столицу. Адуев-младший мечтает прославиться на поэтическом и писательском поприще и найти настоящую любовь. Жизнь в деревне, по мнению молодого человека, не для такой талантливой и возвышенной личности, как он.
Мечты Александра рушатся одна за другой. Совсем скоро он понимает, что в столице и без него достаточно посредственных поэтов и писателей. Адуев не скажет публике ничего нового. Настоящая любовь также разочаровала молодого романтика. Наденька Любецкая с лёгкостью бросает Александра, чтобы предпочесть ему более выгодную партию. Молодой человек приходит к выводу о том, что мир, который жил в его воображении, на самом деле не существует. Так началось перерождение романтика в обычного циника и дельца, каким был дядя Александра.
Адуев-младший вовремя понял, что он не в силах переделать действительность, заставить её быть другой. Однако он может добиться успеха, пересмотрев свои взгляды и приняв правила игры.
Пётр Адуев
В начале романа Пётр Иванович выступает в качестве антипода своего племянника. Автор характеризует этого персонажа, как человека, который «ледян до ожесточения». Благодаря находчивости и хладнокровию дядя Александра смог неплохо устроиться. Пётр Иванович ненавидит неприспособленных к жизни, сентиментальных и чувствительных людей. Именно с этими чертами характера ему приходится бороться в своём племяннике.
Адуев-старший полагает, что человеком имеет право называться только тот, кто умеет управлять своими чувствами. Вот почему Пётр Иванович презирает в Александре склонность к «восторгам». Все предсказания опытного дяди сбылись. Его племянник не смог прославиться ни в качестве поэта, ни в качестве писателя, а роман с Наденькой закончился предательством.
Анализ произведения
Дядя и племянник воплощают в романе 2 стороны современной автору России. Страна разделилась на мечтателей, никому не приносящих практической пользы своими действиями, и дельцов, чья деятельность приносят выгоду только им самим. Александр представляет собой «лишнего человека», непригодного к настоящему делу и вызывающего чувство иронии даже у близких родственников. «Лишний» не принесёт пользу своему отечеству, ведь он, по сути, и сам не знает, чего хочет. Пётр Иванович чрезмерно практичен. По мнению автора, его чёрствость также губительна для окружающих, как мечтательность его племянника.
Некоторые критики проводят параллель между «Обыкновенной историей» и «Обломовым», где антиподами являются Обломов и его друг Штольц. Первый, будучи добрым, душевным человеком, слишком пассивен. Второй, как и Пётр Адуев, практичен до чёрствости. Название романа – «Обыкновенная история» – свидетельствует о том, что все описанные в книге события взяты из жизни. Гончаров как бы сам признаёт, что рассказанная им история не уникальна. Превращение романтиков в циников происходит ежедневно. У «лишнего человека» только 2 пути: уйти из этой жизни, как Обломов, или трансформироваться в бездушную машину, как Александр Адуев.
Характеристика персонажей
Романтичность и эгоцентризм – основные черты характера молодого человека. Александр уверен в своей уникальности и мечтает покорить столицу. Адуев-младший мечтает прославиться на поэтическом и писательском поприще и найти настоящую любовь. Жизнь в деревне, по мнению молодого человека, не для такой талантливой и возвышенной личности, как он.
Мечты Александра рушатся одна за другой. Совсем скоро он понимает, что в столице и без него достаточно посредственных поэтов и писателей. Адуев не скажет публике ничего нового. Настоящая любовь также разочаровала молодого романтика. Наденька Любецкая с лёгкостью бросает Александра, чтобы предпочесть ему более выгодную партию. Молодой человек приходит к выводу о том, что мир, который жил в его воображении, на самом деле не существует. Так началось перерождение романтика в обычного циника и дельца, каким был дядя Александра.
Адуев-младший вовремя понял, что он не в силах переделать действительность, заставить её быть другой. Однако он может добиться успеха, пересмотрев свои взгляды и приняв правила игры.
Автор характеризует этого персонажа, как человека, который ледян до ожесточения.
26.10.2020 15:37:19
2020-10-26 15:37:19
Источники:
Https://r-book. club/ru/russian-classics/ivan-goncharov/obyknovennaja-istoriya. html
Читать онлайн «Обыкновенная история», Иван Гончаров – ЛитРес » /> » /> .keyword { color: red; }
Обыкновенной историиОбыкновенная история
Обыкновенная история
Также данная книга доступна ещё в библиотеке. Запишись сразу в несколько библиотек и получай книги намного быстрее.
Перейти к аудиокниге
Посоветуйте книгу друзьям! Друзьям – скидка 10%, вам – рубли
По вашей ссылке друзья получат скидку 10% на эту книгу, а вы будете получать 10% от стоимости их покупок на свой счет ЛитРес. Подробнее
- Объем: 420 стр. Жанр:К лассическая проза, л итература 19 века, р усская классика Теги:В зросление, ж изненные трудности, н равственные ценности, н равственный выбор, с оциальная прозаРедактировать
© Веселова И. С., составление серии, составление тома, 2013
© А. Г. Гродецкая, вступительная статья, комментарии, 2013
© Hemiro Ltd, издание на русском языке, 2013
© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», художественное оформление, 2013
История обыкновенности
Понятие «адуевщина», в отличие от «обломовщины», не вошло во фразеологические словари, хотя, надо признать, оно не уступает последнему в психологической универсальности, во всечеловеческой подлинности. Критики-современники, писавшие о первом романе Гончарова, использовали это понятие как имя нарицательное. «Адуевщина» – это избыточное прекраснодушие, крайняя наивность, инфантильность провинциального «мечтателя», являющие себя в каждом его слове и жесте, те сформированные временем, средой, воспитанием свойства, которые трудно и медленно поддаются изменению, препятствуя необходимому взрослению, личностному росту, обретению самостоятельности. От Адуева и Обломов унаследует «склонность к фаталистическому оптимизму» (так этот психологический комплекс определил историк русской культуры Д. Н. Овсянико-Куликовский). Александр Адуев – первый из созданных Гончаровым сверхтипов, первый из его персонажей, в психологическом облике и жизненной судьбе которых достигается та высокая степень генерализации, которая составляет особенность мастерства Гончарова-романиста.
Выросший в «неге» русской дворянской усадьбы, хотя и с университетским дипломом, Александр приезжает в столицу к преуспевающему дяде-бизнесмену (как мы бы теперь сказали) с уверенностью не только в легко достижимом, но и как будто гарантированном ему успехе – и служебно-карьерном, и личном, сердечном. Усвоив в обиходе усадьбы привычку к опеке маменьки, многочисленной родни, соседей, дворни, а в университетских аудиториях почерпнув из книг романтическую веру в вечную любовь и бескорыстную дружбу, он сталкивается с прозаической, отрезвляющей реальностью столичного Петербурга. От романтических иллюзий, как возрастных, так и периферийно-местных, он постепенно и не без горьких утрат излечивается.
Перед нами один из вариантов сюжета «утраченных иллюзий». Повествующие об амбициозных молодых провинциалах, приезжающих «завоевывать» столицу, сюжеты этого типа приобрели популярность главным образом во французской и английской романной традиции, и ближайшие параллели к «Обыкновенной истории» – это «Отец Горио» (1834) и «Утраченные иллюзии» (1836–1843) Бальзака. В романах об «утраченных иллюзиях» звучали «вечные» вопросы. Были ли у героя реальные основания для иллюзий? Насколько его юношеская романтизация реальности и героизация себя самого и, как следствие, состояние разочарования, крушения надежд, осознание собственной несостоятельности представляют естественный возрастной этап? Так ли, наконец, драматична утрата иллюзий или пережить ее можно относительно безболезненно?
«Бальзаковский» сюжет Гончаров оркеструет по-своему. Подлинной самостоятельности, полноценной личностности его утративший иллюзии герой так и не обретает. Ему в финале романа дозволено автором лишь повторить успешного Адуева-дядю, оказаться по сути его дублером – «положительным человеком», устроившим свою карьеру и выгодно женившимся. Гончаров закольцовывает свой «обыкновенный» сюжет – сюжет хождения по кругу, демонстрируя повторяемость «историй», в которых никому из героев вырваться из заурядности не суждено.
Разницу между героями Бальзака и Гончарова обозначил французский исследователь Андре Мазон: «…Рюбампре – истинный поэт; Растиньяк – сильный ум: оба вскоре превзойдут тех, кто сначала их превосходил. Что касается Александра Адуева, то его путь завершился полным разочарованием в самом себе, в своем уме и сердце. … Как романтик он был смешон, как пессимист и мизантроп представлял собой посредственность; как человек действия, по мелочности своих устремлений, он был еще большей посредственностью».
Обыкновенность у Гончарова не вырастает в трагедию, но и не вырождается в пошлость. Александр Адуев шаг за шагом, в различных жизненных ситуациях, умело выстраиваемых романистом как последовательность служебных, любовных, дружеских и творческих неудач и разочарований, постепенно и не без горечи осознает собственную ординарность, однако это осознание не приводит его к жизненной драме. Обыкновенного человека ждет «обыкновенный удел» – такова, по мысли автора, освобождающая от иллюзий объективная истина. И самым ценным приобретением в обыкновенной истории обыкновенного человека становится, помимо опыта, способность к честной самооценке, признание беспристрастной правды о себе самом.
Здесь уместно вспомнить всем известный «второй вариант» судьбы Ленского:
А может быть и то: поэта
Обыкновенный ждал удел.
Прошли бы юношества лета:
В нем пыл души бы охладел.
Во многом он бы изменился,
Расстался б с музами, женился,
В деревне счастлив и рогат
Носил бы стеганый халат;
Узнал бы жизнь на самом деле,
Подагру б в сорок лет имел,
Пил, ел, скучал, толстел, хирел,
И наконец в своей постеле
Скончался б посреди детей,
Плаксивых баб и лекарей.
Белинский в «пушкинском цикле» статей высказал уверенность, что Ленского, не наделенного подлинным талантом, ждал именно «обыкновенный удел». О пушкинском «мечтателе» он писал: «Мы убеждены, что с Ленским сбылось бы последнее. … Это не была одна из тех натур, для которых жить – значит развиваться и идти вперед. Это был романтик и больше ничего. Люди, подобные Ленскому, при всех достоинствах не хороши тем, что или перерождаются в совершенных филистеров (мещан) или делаются устарелыми мистиками и мечтателями, которые бóльшие враги всякого прогресса, нежели люди просто пошлые…». Иначе судил критик о трагической судьбе людей подлинно одаренных, не равных Ленскому: «Но среди этого мира нравственно увечных явлений изредка удаются истинно колоссальные исключения, которые всегда дорого платят за свою исключительность и делаются жертвами собственного превосходства. Натуры гениальные, не подозревающие о своей гениальности, они безжалостно убиваются».
Отметим это глубокое суждение: «Натуры гениальные, не подозревающие о своей гениальности…». Много позднее Иннокентий Анненский, указывая на противоположность «мечтателей» и подлинных поэтов и имея в виду прежде всего «мечтателей» Достоевского, заметит: «Мечтатель любит только себя… Поэт, напротив, беззаветно влюблен в самую жизнь».
Александр Адуев – «мечтатель», «романтик». Оба эти понятия в литературе 1840-х годов использовались в качестве эмблем определенного типа поведения и мироощущения. Ф. М. Достоевский в фельетоне «Петербургская летопись» (1847) писал о «мечтателях»: «…в характерах, жадных деятельности, жадных непосредственной жизни, жадных действительности, но слабых, женственных, нежных, мало-помалу зарождается то, что называется мечтательностию, и человек делается наконец не человеком, а каким-то странным существом среднего рода – Мечтателем». Специфическую «дикую» манеру говорить Александра, как и его манеру переживать и действовать, формулы его жизненных целей и ценностей, его «идеалы» Гончаров изображает именно как типичные для романтика, представив в своем персонаже полный репертуар романтических поведенческих и мировоззренческих «общих мест». Здесь и идея «бегства» от прозаической, пошлой «действительности» в мир высокой поэтической «мечты», и убежденность в превосходстве «героя», «избранника» над презренной обывательской «толпой», и мысль о «безотчетном» творчестве гения, несовместимом с «ремесленничеством», то есть, иными словами, трудом, и прочее, и прочее.
В первой трети XIX века, в романтическую эпоху, что было неоднократно отмечено, поведение и психология человека моделировались литературой. Люди в эту эпоху выстраивали свою жизнь в соответствии с высокими книжными образцами, осознанно и неосознанно (то есть просто следуя культурным нормам) повторяя в поступках и переживаниях литературные ситуации. Жизненное поведение, сформированное романтизмом, могло представляться искусственным, поддельным, своеобразной ролью, позой, и разоблачению «фальшивых» романтиков русская классическая литература отдала значительную дань. «Конечно, эпоха романтизма, – пишет Ю. М. Лотман, – расплодила своих грушницких – поверхностных и мелких любителей фразы, для которых романтическая мантия была удобным средством скрывать (в первую очередь, от себя самих) собственную незначительность и неоригинальность. Но было бы глубочайшей ошибкой забывать при этом, что то же мироощущение и тот же тип отношений со средой мог давать Лермонтова или Байрона. Приравнивать романтизм к его мелкой разменной монете было бы глубоко ошибочным».
Во второй половине 1840-х годов, когда высокие идеи романтиков перешли на уровень «бытового», «вульгарного» романтизма, «запоздалый» идеалист мог восприниматься как карикатура (таким Александра Адуева увидел, например, Ап. Григорьев), либо он просто выглядел комичным, наивным. Герой-романтик, не наделенный, увы, подлинным, ведущим к оригинальному жизнетворчеству талантом, показан Гончаровым как эхо явлений, сошедших с исторической сцены. Хотя, несомненно, Александр не только комичен и не только слаб, он вызывает у автора и понимание, и сочувствие.
В своих отзывах об «Обыкновенной истории» и, в частности, о гончаровском герое-романтике Белинский анахроничности в нем не усмотрел. Так, он писал В. П. Боткину: «Я уверен, что тебе повесть эта сильно понравится. А какую пользу принесет она обществу! Какой она страшный удар романтизму, мечтательности, сентиментальности, провинциализму!» Рецензируя роман, в статье «Взгляд на русскую литературу 1847 года» он вновь счел необходимым отметить «вечные» черты в изображении романтика: «Говорят, тип молодого Адуева – устарелый, говорят, что такие характеры уже не существуют на Руси. Нет, не перевелись и не переведутся никогда такие характеры, потому что их производят не всегда обстоятельства жизни, но иногда сама природа». И далее критик указывал на прямую связь «Обыкновенной истории» с «Евгением Онегиным»: «Родоначальник их на Руси – Владимир Ленский, по прямой линии происходящий от гётевского Вертера. Пушкин первый заметил существование в нашем обществе таких натур и указал на них. С течением времени они будут изменяться, но сущность их всегда будет та же самая…».
Влияние пушкинского «романа в стихах» на первый роман Гончарова более чем закономерно и органично. Как писал Ю. М. Лотман, «весь русский роман XIX века корнями уходит в “Онегина” и так или иначе интерпретирует его содержание». В «Обыкновенной истории» в большей степени, чем в последующих романах, отразилось преклонение Гончарова перед Пушкиным, о котором позднее романист писал неоднократно. Так, в Автобиографии (1858) он признавался: «Живее и глубже всех поэтов поражен и увлечен был Гончаров поэзией Пушкина в самую свежую и блистательную пору силы и развития великого поэта и в поклонении своем остался верен ему навсегда…» «Его гению, – вспоминал Гончаров в мемуарах «В университете» (1887), – я и все тогдашние юноши, увлекавшиеся поэзиею, обязаны непосредственным влиянием на наше эстетическое образование».
Своеобразную интерпретацию «пушкинского» начала в «Обыкновенной истории» предложил А. В. Дружинин, писавший: «…Ни один из романов, написанных по-русски, не подходит к “Евгению Онегину” ближе “Обыкновенной истории”. В обоих произведениях видим мы ясную, тихую, светлую, но правдивую картину русского общества …. Г-н Гончаров воспитан на Пушкине и предан его памяти, как памяти отца и наставника. Но натура его, совершенно отличная от пушкинской натуры и замечательная сама по себе, обусловливает различие между поэзиею обоих писателей. Оттого в “Обыкновенной истории” и нет ничего заимствованного, придуманного, подражательного». И далее как будто от лица Гончарова критик на основании впечатлений от его первого романа определял своеобразие таланта романиста: «Я русский писатель, говорит нам г-н Гончаров, и, сознавая себя лицом здраво-практическим, вменяю себе в обязанность действовать там, где судьба меня поставила. В простой, тихой жизни, которую в моде называть пошлой и бесцветной жизнью, вижу я не одну пошлость и не одну бесцветность. Эта жизнь удовлетворяет меня, умного и даровитого человека, значит, в ней есть поэзия, есть сторона положительно привлекательная и заслуживающая бесконечного изучения. … Я понимаю поэзию жизни в простых, обыденных событиях, в нехитрых привычках, в страстях самых немногосложных. Меня пленяет то, что до сих пор не пленяло почти ни одного русского художника: я умею говорить от сердца о скромных интересах петербургского чиновника, о философии положительного мудреца Петра Ивановича, о первой любви никому не известной барышни, о крошечных драмах, совершающихся где-нибудь за чайным столом, или в палисаднике петербургской дачи, или за дверью такого-то департамента, или на темной лестнице высокого каменного дома».
К «Евгению Онегину» восходит стержневой в структуре «Обыкновенной истории» «диалогический конфликт» – диалог-противостояние романтика и скептика, диалог-состязание двух мировоззрений, двух жизненных позиций. «Меж ними все рождало споры…» – пушкинской строкой можно определить характер отношений дяди и племянника Адуевых.
Старший Адуев, дядя Александра, – не менее знаменательная фигура, чем племянник. Он, безусловно, второе лицо в романе, второй голос, однако именно это двуголосие, постоянный, неутихающий диалог племянника-идеалиста и дяди-позитивиста и определяет смысловое напряжение, драматургию романа.
Петр Иванович Адуев, как узнает читатель по ходу развития сюжета, так же, как Александр, приехал в столицу из провинции, у него за плечами, как и у племянника, – прекраснодушные провинциальные романы с дарением «желтых цветов». «Желтые цветы» становятся в тексте романа лейтмотивом, знаком наивной сентиментальности, расстаться с которой, как и с экзальтированным представлением о любви и дружбе, обязан взрослеющий человек в обстановке требовательной к нему, испытывающей его на способность взросления столичной жизни.
Адуев-дядя, рационалист и прагматик, противник провинциально-сентиментальных «душевных излияний» и «вдохновенного ничегонеделания». Он пытается воздействовать на племянника и словом, и собственным примером, у него своя сурово-рациональная «система» воспитания, юному «идеалисту» он внушает, что необходимо или следовать требованиям «положительного века», или в столице ему нечего делать и остается вернуться в деревню, обзавестись женой и «полдюжиной детей» и мирно доживать помещиком в Грачах. «С твоими понятиями, – говорит племяннику Петр Иванович, – жизнь хороша там, в провинции, где ее не ведают, – там не люди живут, а ангелы …. Да еще такие мечтатели, как ты: водят носом по ветру, не пахнет ли откуда неизменной дружбой да любовью… В сотый раз скажу: напрасно приезжал!».
Александр не может ответить на вопрос дяди, зачем он приехал в столицу. Он способен лишь повторять звучащие «дико» (в остроумной подсветке дядюшкиной и авторской иронии) фразы о пользе, «которую он принесет отечеству», о том, что его влечет «жажда благородной деятельности», что в нем «кипит желание уяснить и осуществить», он пишет стихи и верит в бескорыстную дружбу и вечную любовь, но он не подозревает, что в Петербурге, по словам дяди, надо делать «карьеру и фортуну».
Старший Адуев, конечно, предшественник Штольца, героя-антагониста Ильи Ильича Обломова во втором гончаровском романе. Структурно второй роман во многом повторяет первый, в обоих случаях два центральных персонажа представлены антиподами. Петр Адуев, как позднее Штольц, – человек уравновешенный, не склонный к фантазиям и игре воображения, чуждый рефлексии и сомнений в себе. По своей жизненной философии он – позитивист, человек дела, активного действия. Более того, он – буржуазный деятель новой эпохи, в известном смысле, первопроходец, смелый зачинатель новых для феодальной России форм деятельности.
Стоит напомнить, что замысел «Обыкновенной истории» и «Обломова» возник у Гончарова почти одновременно – в середине 1840-х годов. В статье «Лучше поздно, чем никогда» (1879) писатель дал собственное определение общему для двух романов конфликту праздной мечтательности и трезвой деятельности: «И здесь – в встрече мягкого, избалованного ленью и барством мечтателя-племянника с практическим дядей – выразился намек на мотив, который едва только начал разыгрываться в самом бойком центре – в Петербурге. Мотив этот – слабое мерцание сознания, необходимости Труда, настоящего, не рутинного, а Живого дела в борьбе с всероссийским застоем. … Представитель этого мотива в обществе был дядя: он достиг значительного положения в службе, он директор, тайный советник, и, кроме того, он сделался и заводчиком. Тогда, от 20-х до 40-х годов – это была смелая новизна, чуть не унижение (я не говорю о заводчиках-барах, у которых заводы и фабрики входили в число родовых имений, были оброчные статьи и которыми они сами не занимались). Тайные советники мало решались на это. Чин не позволял, а звание купца не было лестно.
В борьбе дяди с племянником отразилась и тогдашняя, только что начинавшаяся ломка старых понятий и нравов – сентиментальности, карикатурного преувеличения чувств дружбы и любви, поэзия праздности, семейная и домашняя ложь напускных, в сущности небывалых чувств … Словом, вся праздная, мечтательная и аффектационная сторона старых нравов с обычными порывами юности – к высокому, великому, изящному, к эффектам, с жаждою высказать это в трескучей прозе, всего более в стихах.
Все это – отживало, уходило; являлись слабые проблески новой зари, чего-то трезвого, делового, нужного».
В прозе первой половины XIX века ситуация приезда провинциала в Петербург использовалась многократно, ею заранее был задан источник не только комизма, но и поучительности сюжета. Провинциальность Александра Адуева становится главной причиной, драматизирующей каждый из этапов его жизненного опыта и одновременно сообщающей этому опыту комическую окраску. Выдерживаемая на всем протяжении действия романа двойная перспектива в авторском взгляде на героя создает серьезно-иронический тон повествования, составляющий его оригинальность. Российская провинция – та почва, на которой сформированы не только привычки Александра Адуева и модель его поведения (склонность к «душевным излияниям» и проч.), но и система его «сказочных» жизненных ценностей, понимание и признание которых он наивно надеется встретить в столичном чиновно-бюрократическом Петербурге. Провинция живет «по преданию», устаревшими, наивными представлениями о всевластии родственно-семейных и земляческих отношений. Вспомним письма к Петру Иванычу от Заезжалова и Марьи Горбатовой. Заезжалов верит, что уездные нормы отношений распространяются на Петербург, поэтому просит адресата, которого «в детстве тешил немало», похлопотать в столице о его делах. Мария Горбатова напоминает Петру Иванычу о желтых цветах, которые тот когда-то «с опасностию жизни и здоровья» сорвал для нее в камышах на берегу озера. Провинциальная «дичь» обоих писем вызывает саркастические комментарии старшего Адуева. Так же он будет комментировать и «дикие» речи и поступки провинциала-племянника.
Патриархально-семейная «муравьиная» жизнь провинции идет «по кругу», подчиненная природным циклам, законы провинциальной жизни не дают возможности реализоваться в человеке индивидуальным, творческим началам.
Широкий обобщенно-символический (при всей его обыкновенности) смысл названия своего первого романа Гончаров несколько раз комментировал – в письмах и поздних критических статьях. Судьба главного персонажа им мыслилась шире конкретных временных и историко-социальных рамок. «…Обыкновенная история, – писал он в 1848 году А. А. Краевскому, – значит история – Так по большей части случающаяся, как написано». И много позднее, в 1878 году в письме датскому переводчику П. Ганзену пояснял, что Александр Адуев «выражает собою именно юношеские порывы, составляющие обыкновенную историю всех молодых людей, и потом превращается в тип положительного человека (дядя), как бывает с большинством. У Немцев – бурши и филистеры».
В поздней интерпретации Гончаров романную биографию Александра Адуева предельно абстрагирует, упрощает ее до схемы, до двух возрастных этапов – бурной юности и трезвой зрелости. В биографии Александра, несомненно, гораздо больше ступеней или этапов. Однако возраст для Гончарова всегда, и в других его произведениях, останется категорией первичной, безусловной, объективной, определяющей кардинальные особенности в поведении и психологии человека.
Противопоставление буршей-студентов, славившихся нарушением норм общественного порядка, филистерам-обывателям было общепринятым в литературной традиции первой половины XIX века. Эти понятия-эмблемы в своих критических статьях постоянно использовал Белинский. Например, о модели поведения представителя «толпы» он в одной из статей писал: «…толпа есть собрание людей, живущих по Преданию и рассуждающих по Авторитету, другими словами – из людей, которые “Не могут сметь / Свое суждение иметь”. Такие люди в Германии называются Филистерами, и пока на русском языке не приищется для них учтивого выражения, будем называть их этим именем». Созвучно суждениям Гончарова и другое его высказывание: «Из буршества ничего не может выйти кроме филистерства, потому именно, что разгул немецкого бурша есть не выражение бьющей через край волнующейся жизни, а следствие принципа. Немец говорит себе: в молодости надо быть молодым, то есть учиться, пить и драться, – и он решается быть молодым до тридцати лет; провожая последний день своего 30 года, он в последний раз напивается мертвецки и поутру встает уже степенным филистером. Вот отчего немец не успевает быть ни человеком, ни гражданином: вся жизнь его правильно разделена на буршество и филистерство».
Белинский, как известно, не принял эпилога «Обыкновенной истории», той итоговой метаморфозы, которая произошла с романтиком Адуевым (он как будто «поутру встал уже степенным филистером»). Белинский писал: «…героя романа мы не узнаем в эпилоге: это лицо вовсе фальшивое, неестественное. Такое перерождение для него было бы возможно только тогда, если б он был обыкновенный болтун и фразер, который повторяет чужие слова, не понимая их, наклепывает на себя чувства, восторги и страдания, которых никогда не испытывал; но молодой Адуев, к его несчастию, часто бывал слишком искренен в своих заблуждениях и нелепостях. Его романтизм был в его натуре; такие романтики никогда не делаются положительными людьми. Автор имел бы скорее право заставить своего героя заглохнуть в деревенской дичи в апатии и лени, нежели заставить его выгодно служить в Петербурге и жениться на большом приданом. … Придуманная автором развязка романа портит впечатление всего этого прекрасного произведения, потому что она неестественна и ложна».
«Обыкновенная история», увидевшая свет в мартовском и апрельском номерах «Современника» за 1847 год, была первым опубликованным Гончаровым произведением, каким бы удивительным фактом это для нас сейчас ни казалось. «Имя Гончарова, – писал в начале XX века Ин. Анненский, – цитируется на каждом шагу как одно из четырех-пяти классических имен, вместе с массой отрывков оно перешло в хрестоматии и учебники; указания на литературный такт и вкус Гончарова, на целомудрие его музы, на его стиль и язык сделались общими местами». Однако в 1847 году имени писателя, которому к моменту публикации романа было немало лет – почти 35, никто не знал. Роман имел, по словам Белинского, «небывалый успех», и «начинающий» автор поразил современников как зрелостью своего таланта, так и философско-мировоззренческой зрелостью.
Прочитав первую часть романа, Белинский писал В. П. Боткину в марте 1847 года (сравнивая «Обыкновенную историю» с повестью «Сбоев» П. Н. Кудрявцева): «…Гончаров – человек взрослый, совершеннолетний, а Кудрявцев – духовно-малолетний, нравственный и умственный недоросль». И в следующем письме тому же адресату о своеобразии таланта Гончарова он высказался еще определеннее: «Действительно, талант замечательный. Мне кажется, что его особенность, так сказать, личность, заключается в совершенном отсутствии семинаризма, литературщины и литераторства, от которых не умели и не умеют освобождаться даже гениальные русские писатели. Я не исключаю и Пушкина. У Гончарова нет и признаков труда, работы; читая его, думаешь, что не читаешь, а слушаешь мастерский изустный рассказ». В ответном письме Боткин признавался: «…повесть Гончарова просто поразила меня своею свежестью и простотою. … Этой изящной легкости мастерству рассказа я в русской литературе не знаю ничего подобного. И как это ново, свежо, оригинально».
Не менее красноречиво признание «начинающего» литератора Льва Толстого в одном из писем 1856 года (он «Обыкновенную историю» прочел спустя десять лет после публикации): «Вот где учишься жить. Видишь разные взгляды на жизнь, на любовь, с которыми можешь ни с одним не согласиться, но зато свой собственный становится умней и яснее».
Исключительно долгий «допечатный» период в литературной биографии Гончарова, действительно, не может не удивлять. Опубликовав анонимно в 1832 году в журнале «Телескоп» перевод отрывка из романа Э. Сю «Атар-Гюль», он в течение пятнадцати лет не решался доверить публике свои ранние «экзерциции пера». Вообще не склонный к самораскрытию, скупой на признания, уничтоживший значительную часть своего архива, Гончаров о своих ранних литературных опытах оставил самые немногочисленные свидетельства. Например, в 1884 году в письме к вел. кн. Константину Константиновичу (поэту К. Р.) он признавался, что «с 14—15-летнего возраста, не подозревая в себе никакого таланта, читал всё, что попадалось под руку, и писал сам непрестанно». «Потом, – сообщал он далее, – я стал переводить массы – из Гете, например, только не стихами, за которые я никогда не брался, а многие его прозаические сочинения, из Шиллера, Винкельмана и др. И всё это без всякой практической цели, а просто из влечения писать, учиться, заниматься, в смутной надежде, что выйдет что-нибудь. Кипами исписанной бумаги я топил потом печки. Всё это чтение и писание выработало мне, однако, перо и сообщило, бессознательно, писательские приемы и практику».
«По окончании курса наук в университете, – читаем в Автобиографии (1858) писателя, – И. А. Гончаров приехал, в 1835 году, в Петербург и, следуя общему в то время примеру, определился на службу. … Все свободное от службы время посвящалось литературе. И. А. Гончаров много переводил из Шиллера, Гете (прозаические сочинения), Винкельмана и некоторых английских романистов, но все эти труды свои потом уничтожал».
Подчеркнутая сдержанность, скупость сведений о пройденном литературном пути – одно из свидетельств повышенной требовательности к себе писателя, до преклонных лет сохранившего убеждение, что первые литературные опыты любого автора, независимо от степени его дарования, подлежат уничтожению. В цитированном выше письме к вел. князю Константину Константиновичу, имея в виду поэтический сборник своего «августейшего корреспондента», Гончаров писал: «Может быть, – и, вероятно, так будет со временем, автор уничтожит эти первые опыты, когда напишет вторые и третьи, и те уже назовет первыми опытами. И у Пушкина “Бахчисарайский фонтан”, “Кавказский пленник” – вовсе были не первыми: им должны были предшествовать многие-многие младенческие шаги, которые он, конечно, бросил. Нельзя же сразу, в первый раз сесть да написать “Руслана и Людмилу” или “Кавказского пленника”. К этим первым произведениям вела, конечно, длинная подготовительная дорога – с трудом, разочарованиями, муками одоления техники и т. д.».
В первом печатном произведении должно было отразиться и, несомненно, отразилось то, что было автором непосредственно пережито. «Когда я писал “Обыкновенную историю”, – признавался Гончаров, – я, конечно, имел в виду и себя и многих подобных мне учившихся дома или в университете, живших по затишьям, под крылом добрых матерей, и потом – отрывавшихся от неги, от домашнего очага, со слезами, с проводами (как в первых главах “Обыкновенной истории”) и являвшихся на главную арену деятельности, в Петербург». На фоне широких обобщений автобиографические подробности в «Обыкновенной истории» легко прочитываются. С субъективным опытом Гончарова соотносимы, например, первые впечатления Александра Адуева от Петербурга и чиновничьей службы, по-своему автобиографичны и «провинциальные» главы романа. Гончарову, как верно заметил биограф и исследователь его творчества Е. А. Ляцкий, «нетрудно было взять верный тон человека, который рассказывает об увлечениях и заблуждениях своей собственной молодости, набрасывая на рассказ легкую дымку иронии. Но под этой дымкой еще теплилась любовь к тому, чем украшалась молодость, чем она жила, во что верила, и легкая грусть кое-где сквозила между строк, проникнутых, на первый взгляд, неподдельным юмором».
Особое значение в романе имеет его «литературность», интерпретировать которую можно по-разному. Если литературные увлечения и разочарования Александра Адуева дают представление об эволюции художественных вкусов Гончарова и о собственных его юношеских пробах пера, большей частью уничтоженных, то широкий цитатный текст романа свидетельствует о зрелости, оформленности эстетических приоритетов романиста.
Характерно, что, приехав в столицу, Александр Адуев прежде всего открывает для себя пушкинский Петербург: «Он с час простоял перед Медным всадником, но не с горьким упреком в душе, как бедный Евгений, а с восторженной думой. Взглянул на Неву, окружающие ее здания – и глаза его засверкали … новая жизнь отверзала ему объятия и манила к чему-то неизвестному. Сердце его сильно билось. Он мечтал о благородном труде, о высоких стремлениях и преважно выступал по Невскому проспекту, считая себя гражданином нового мира…».
Пушкинскими цитатами текст «Обыкновенной истории» буквально пестрит, и особенно обильно цитируется «Евгений Онегин». Не только прямые цитаты из «Евгения Онегина» включены в роман (например: «С ней обрели б уста мои / Язык Петрарки и любви»; «Кто жил и мыслил, тот не может / В душе не презирать людей»; «Где я страдал, где я любил, / Где сердце я похоронил» и т. д.), но и многие его прозаические фрагменты также звучат как парафразы пушкинских строк.
Не менее актуальны в смысловом поле «Обыкновенной истории» и Крыловский и Грибоедовский тексты. Басни Крылова и «Горе от ума» – те произведения, роль которых исключительно важна для всего творчества Гончарова. Комедии Грибоедова Гончаров посвятит свой знаменитый «критический этюд» «Мильон терзаний» (1872).
А может быть и то: поэта
Обыкновенный ждал удел.
Прошли бы юношества лета:
В нем пыл души бы охладел.
Во многом он бы изменился,
Расстался б с музами, женился,
В деревне счастлив и рогат
Носил бы стеганый халат;
Узнал бы жизнь на самом деле,
Подагру б в сорок лет имел,
Пил, ел, скучал, толстел, хирел,
И наконец в своей постеле
Скончался б посреди детей,
Плаксивых баб и лекарей.
Григорьев, либо он просто выглядел комичным, наивным.
07.04.2019 23:26:25
2019-04-07 23:26:25
Источники:
Https://www. litres. ru/ivan-goncharov/obyknovennaya-istoriya-65957245/chitat-onlayn/
Читать онлайн «Обыкновенная история», Иван Гончаров – ЛитРес » /> » /> .keyword { color: red; }
Обыкновенной историиОбыкновенная история
Обыкновенная история
Теперь вы можете с легкостью переключиться с электронной на аудиоверсию (или наоборот) и продолжить читать или слушать произведение с того места, на котором остановились ранее.
Теперь вы можете с легкостью переключиться с электронной на аудиоверсию (или наоборот) и продолжить читать или слушать произведение с того места, на котором остановились ранее.
Теперь вы можете с легкостью переключиться с электронной на аудиоверсию (или наоборот) и продолжить читать или слушать произведение с того места, на котором остановились ранее.
Как жить?
(вступительная статья)
Писатели двумя способами исследуют жизнь – умственным, начинающимся с размышлений о явлениях жизни, и художническим, суть которого – постижение тех же явлений не умом (или, вернее, не только умом), а всей своей человеческой сущностью, или как принято говорить, интуитивно.
Интеллектуальное познание жизни приводит автора к логическому изложению изученного им материала, художническое – к выражению сущности тех же явлений через систему художественных образов. Писатель-беллетрист как бы дает картину жизни, но не просто копию с нее, а преображенную в новую художественную реальность, отчего явления, заинтересовавшие автора и освещенные ярким светом его гения или таланта, предстают перед нами особо зримыми, а иногда и зримыми насквозь.
Предполагается, что истинный писатель дает нам жизнь только в виде художественного ее изображения. Но на деле таких «чистых» авторов не так много, а может быть, и не бывает совсем. Чаще всего писатель является и художником и мыслителем.
Иван Александрович Гончаров издавна считается одним из самых объективных русских писателей, то есть писателем, в произведениях которого личные симпатии или антипатии не выставляются в качестве мерила тех или иных жизненных ценностей. Он дает художественные картины жизни объективно, как бы «добру и злу внимая равнодушно», предоставляя читателю самому, своим собственным умом вершить суд и выносить приговор.
Именно в романе «Обыкновенная история» Гончаров устами сотрудника журнала излагает эту мысль в самом ее чистом виде: «…писатель тогда только, во-первых, напишет дельно, когда не будет находиться под влиянием личного увлечения и пристрастия. Он должен обозревать покойным и светлым взглядом жизнь и людей вообще, – иначе выразит только свое Я, до которого никому нет дела». А в статье «Лучше поздно, чем никогда» Гончаров замечает: «…я о себе прежде скажу, что принадлежу к последней категории, то есть увлекаюсь больше всего (как это заметил обо мне Белинский) „своею способностью рисовать“.
И в своем первом романе Гончаров нарисовал картину русской жизни в небольшой деревенской усадьбе и в Петербурге 40-х годов XIX века. Разумеется, Гончаров не мог дать полной картины жизни и деревни и Петербурга, как вообще ни один автор не может этого сделать, потому что жизнь всегда многообразнее любого ее изображения. Посмотрим, получилась ли изображаемая картина объективной, как этого желал автор, или какие-то побочные соображения сделали эту картину субъективной.
Драматическим содержанием романа является та своеобразная дуэль, которую ведут два главных ее персонажа: молодой человек Александр Адуев и его дядя Петр Иваныч. Дуэль увлекательная, динамичная, в которой успех выпадает на долю то одной, то другой стороны. Поединок за право прожить жизнь согласно своим идеалам. А идеалы у дяди и племянника прямо противоположные.
Юный Александр является в Петербург прямо из теплых материнских объятий, с ног до головы одетый в доспехи высоких и благородных душевных порывов, является в столицу не из праздного любопытства, а с тем, чтобы вступить в решительный бой со всем бездушным, расчетливым, гнусным. «Меня влекло какое-то неодолимое стремление, жажда благородной деятельности», – восклицает этот наивный идеалист. И на бой он вызвал не кого-нибудь, а весь мир зла. Этакий маленький доморощенный донкихотик! И ведь тоже начитавшийся и наслушавшийся всяческих благородных бредней.
Тонкая ирония Гончарова, с какой он описывает в начале романа своего юного героя – его отъезд из дома, клятвы в вечной любви Сонечке и другу своему Поспелову, первые его робкие шаги в Петербурге, – именно этот весьма насмешливый взгляд Гончарова на своего юного героя делает образ Адуева-младшего милым нашему сердцу, но уже заранее предопределяет исход борьбы племянника и дяди. К истинным героям, способным на великие подвиги, авторы не относятся с иронией.
А вот и противная сторона: столичный житель, владелец стекольного и фарфорового завода, чиновкник особых поручений, человек трезвого ума и практического смысла, тридцатидевятилетний Петр Иваныч Адуев – второй герой романа. Гончаров наделяет его и юмором, и даже сарказмом, но сам не относится к этому своему детищу с иронией, что заставляет нас предполагать: вот он, истинный герой романа, вот тот, на кого автор предлагает нам взять равнение.
Два этих характера, заинтересовавшие Гончаров, были ярчайшими типа своего времени. Родоначальником первого явился Владимир Ленский, второго – сам Евгений Онегин, хотя и в сильно преображенном виде. Замечу здесь в скобках, что и холодность Онегина, его опытность терпят точно такой же крах, как и опытность и значение жизни Петра Иваныча Адуева.
Еще смутно ощущая цельность своего романа, Гончаров пишет: «…в встрече мягкого, избалованного ленью и барством, мечтателя-племянника с практическим дядей – выразился намек на мотив, который едва только начал разыгрываться в самом бойком центре – в Петербурге. Мотив этот – слабое мерцание сознания необходимости труда, настоящего, не рутинного, а живого дела в борьбе со всероссийским застоем».
Гончарову очень хочется взять себе в образец именно этого человека «живого дела», и не только себе, но и предложить его вниманию читателя именно в качестве образца.
С каким блеском написаны диалоги дядюшки и племянника! Как спокойно, уверенно, безапеляционно разбивает дядя своего горячего, но не вооруженного страшным оружием логики и опыта племянника! И каждая критическая фраза убийственна, неотразима. Неотразима оттого, что он говорит правду. Тяжелую, иногда даже обидную и беспощадную, но именно правду.
Вот он высмеивает «вещественные знаки… невещественных отношений» – колечко и локон, подаренные Сонечкой при прощании уезжающему в столицу любимому Сашеньке. «И это ты вез за тысячу пятьсот верст. Лучше бы ты привез еще мешок сушеной малины», – советует дядя и швыряет в окно бесценные для Александра символы вечной любви. Александру кажутся дикими и холодными слова дяди и его поступки. Может ли он забыть свою Сонечку? Никогда.
Увы, прав оказался дядя. Прошло совсем немного времени, и Александр влюбляется в Наденьку Любецкую, влюбляется со всем пылом молодости, со свойственной его натуре страстностью, безотчетно, бездумно. Сонечка забыта совершенно. Он даже не только ни разу не вспомнит ее, но и забудет ее имя. Любовь к Наденьке заполнит Александра целиком. Конца не будет его лучезарному счастью. Какое тут может быть дело, о котором твердит дядя, какая работа, когда он, можно сказать, денно и нощно пропадает за городом у Любецких! Ах, уж этот дядя, у него на уме только дело. Бесчувственный. Как у него язык поворачивается говорить, что Наденька, его Наденька, это божество, это совершенство, может его надуть. «Она обманет! Этот ангел, эта олицетворенная искренность…» – восклицает юный Александр. «А все-таки женщина, и, вероятно, обманет», – отвечает дядя. Ох, эти трезвые, беспощадные ум и опыт. Тяжело. Но правда: Наденька обманула. Она влюбилась в графа, и Александр получает отставку. Вся жизнь сразу же окрасилась в черный цвет. А дядя твердит: я же предупреждал тебя.
Александр терпит крах решительно по всем статьям – в любви, в дружбе, в порывах к творчеству, в работе. Всё, решительно всё, чему учили его учителя и книги, все оказалось вздором и с легким хрустом разлеталось под железной поступью трезвого рассудка и практического дела. В самой напряженной сцене романа, когда Александр доведен до отчаяния, запил, опустился, воля его атрофирована, интерес к жизни исчез полностью, дядя последний лепет оправдания племянника парирует: «Чего я требовал от тебя – не я все это выдумал». «Кто же? – спросила Лизавета Александровна (жена Петра Иваныча – В. Р.). – Век».
Вот где открылась главная мотивировка поведения Петра Иваныча Адуева. Веление века! Век требовал! «Посмотри-ка, – взывает он, – на нынешнюю молодежь: что за молодцы! Как все кипит умственною деятельностью, энергией, как ловко и легко расправляются они со всем этим вздором, что на вашем старом языке называется треволнениями, страданиями… и черт знает что еще!»
Вот она, кульминационная точка романа! Вот он, решающий удар противника! Таков век! «Так непременно и надо следовать всему, что выдумает твой век. Так все и свято, все и правда?» – «Все и свято!» – категорически отрезает Петр Иваныч.
Проблема, как надо жить – чувством или разумом, можно сказать, вечная проблема. Как это ни удивительно, но, встречаясь со студентами Московского полиграфического института, я получил записку такого содержания: «Скажите, пожалуйста, как лучше жить – сердцем или умом?» И это в 1971 году! Через сто двадцать пять лет после того, как написан роман «Обыкновенная история».
Есть в романе одно чрезвычайно примечательное место. «По-вашему, и чувством надо управлять, как паром, – заметил Александр, – то выпустить немного, то вдруг остановить, открыть клапан или закрыть…» – «Да, этот клапан недаром природа дала человеку – это рассудок…»
На протяжении всего романа читатель следит за этими двумя способами проживания жизни – чувством и рассудком. Порою кажется, что Гончаров в самой категорической форме советует нам жить разумно и только разумно, во всяком случае, поверять разумом чувство, как Сальери алгеброй гармонию. Но это Гончаров-мыслитель, человек размышляющий. И будь автор романа только таковым, он непременно и «доказал» бы нам, что жить необходимо разумно. Однако Гончаров прежде всего художник, да еще реалистический художник. Он изображает явление таким, каково оно есть, а не таким, каким ему бы хотелось его видеть. Как сын своего века Гончаров целиком за Адуева-старшего, он сам в этом признается: «В борьбе дяди с племянником отразилась и тогдашняя, только что начавшаяся ломка старых понятий и нравов – сентиментальности, карикатурного преувеличения чувства дружбы и любви, поэзия праздности, семейная и домашняя ложь напускных, в сущности небывалых чувств… Все это – отживало, уходило; являлись слабые проблески новой зари, чего-то трезвого, делового, нужного».
В фигуре Адуева-старшего Гончаров чувствовал нового человека. И чувствовал верно – это шел именно новый человек. На него возлагал надежды Иван Александрович.
Кто же такой Петр Иваныч Адуев, этот образец для подражания, этот человек дела и трезвого ума? Исторически всем нам он давно ясен. Этот новый тип, идущий на смену людям обветшавшего феодального уклада, – капиталист. А капиталист во все времена, с самого своего рождения, и во всех странах един – это человек дела и расчета.
Сколько раз в романе Адуев-старший произносит слова о деле и о расчете. Расчет в деле. Расчет в дружбе. Расчет в любви. Расчет в женитьбе… И это слово никогда не звучит в его устах осуждающе. Даже в вопросах творчества расчет. «Уверен ли ты, что у тебя есть талант? Без этого ведь ты будешь чернорабочий в искусстве – что ж хорошего? Талант – другое дело: можно работать; много хорошего сделаешь, и притом это капитал – стоит твоих ста душ». – «Вы и это измеряете деньгами?» – «А чем же прикажешь? чем больше тебя читают, тем больше платят денег».
Вот он, расчет, выраженный в самой реальной своей реальности – в деньгах. Все меряется деньгами!
«– Вы никак не можете представить себе безденежного горя! – Что ж за горе, если оно медного гроша не стоит…»
Капиталист… Мера ценности – деньги.
Гончаров – мыслитель, социолог – хочет увидеть идеал в новом типе человека, в Петре Иваныче Адуеве. Хочет… Но Гончаров-художник не дает возможности затуманиться глазам Гончарова – человека размышляющего. В познании истины художник в известном смысле более точен, нежели мыслитель, ибо «художественная литература, – по меткому выражению А. П. Чехова, – потому и называется художественной, что рисует жизнь такою, какова она есть на самом деле. Ее назначение – правда безусловная и честная».
С чувством бесспорного превосходства, с высоты своего возраста и опыта, с вершины своего знания жизни сокрушает дядя наивную и чистую веру племянника в «мира совершенство», и сокрушает с большим успехом. Вот что творится в душе когда-то пылкого, юного Александра:
«Вглядываясь в жизнь, вопрошая сердце, голову, он с ужасом видел, что ни там ни сям не осталось ни одной мечты, ни одной розовой надежды: все уже было назади; туман рассеялся; перед ним разостлалась, как степь, голая действительность. Боже! какое необозримое пространство! какой скучный безотрадный вид! Прошлое погибло, будущее уничтожено, счастья нет: все химера – а живи!»
Адуев-младший опускается до самого жалкого состояния и доходит до попытки самоубийства. Гончаров не щадит своего героя – развенчивает полностью. Нет сомнений: да, именно так и бывает с разочаровавшимися в жизни людьми.
«Научите же меня, дядюшка, по крайней мере, что мне делать теперь? Как вы вашим умом разрешите эту задачу?» – восклицает в полном бессилии Александр. И получает ответ: «Что делать? Да… ехать в деревню».
И, проклиная город, где он похоронил свои лучшие чувства и утратил жизненные силы, Александр возвращается к «весям и пажитям»: едет назад в деревню. Александр не одержал победы. Ее одержал дядя. Одержал полностью.
Напрасно Александр едет в деревню, надеясь там на чудо воскрешения. Воскрешение невозможно, возможно только преображение. И оно происходит. Как это ни странно, но именно в деревне Александр начал тосковать по Петербургу, тому самому злому, мрачному, бездушному Петербургу, который он так недавно предавал анафеме. В мозгу преображенного Александра зашевелились новые мысли: «Чем дядюшка лучше меня? Разве я не могу отыскать себе дороги. нельзя же погибнуть здесь. А моя карьера, а фортуна. я только очень отстал… да за что же. » И Александр Федорыв Адуев мчится обратно в Петербург делать свою карьеру и фортуну!
«…к вам приедет не сумасброд, не мечтатель, не разочарованный, не провинциал, а просто человек, каких в Петербурге много и каким бы давно мне пора быть», – пишет он тетушке.
Я давно заметил такое явление жизни: некоторые молодые люди, склонные к идеализации действительности, мечущие громы и молнии против любых проявлений человеческих слабостей, требующие от других идеального поведения, – повзрослев и увидав своих сверстников, людей, может быть, и не таких уж идеальных, ушедших далеко вперед по пути обыкновенного жизненного продвижения, вдруг как бы спохватываются и начинаются их догонять. Догонять во что бы то ни стало! И тут эти самые милые требовательные идеалисты превращаются в людей чрезвычайно практических, не брезгающих никакими средствами в достижении их запоздалых целей, и куда более скверных, нежели те, кого они так недавно упрекали во всех смертных грехах.
То же произошло и с Александром. Наивный, чистый провинциал-идеалист становится, попросту говоря, чудовищем. Гончаров развенчал своего героя до конца. Вот, как бы говорит автор, таков конец человека, входящего в жизнь с надуманными представлениями о ней. Сначала он разбивает свой идеальный лоб о реальные острые углы жизни, потом этот лоб твердеет и на нем, этом лбу, вырастает твердый нарост, человек становится носорогом.
Но каковы же плоды победы Петра Иваныча, любимого героя автора? Героя, в котором Гончаров видел человека дела, человека труда, способного на борьбу со всероссийским застоем? Как это ни странно и даже ни алогично, плоды победы дядюшки один другого горше. Человек реального взгляда на вещи сначала духовно убил своего племянника, который по-своему был даже мил его сердцу, и чуть не довел до чахотки любимую жену Лизавету Александровну. В конце концов Петр Иваныч собирается продать свой завод, бросить службу, отказаться от звания тайного советника и мечтает об одном – уехать в Италию, где, может быть, ему удастся продлить жизнь своей жены.
Племянник превратился в дядю, да еще с «припеком»! Дядя в какой-то степени превращается в племянника. Совершенно невольно Гончаров, доказывающий нам преимущества трезвого разума и расчета, криком кричит о том, что любовь к людям выше всякого расчета и бездушного дела. Именно как истинный художник Гончаров не видел в свое время выхода из этой драматической коллизии: возможности сочетать большое дело с истинно человеческой сущностью. Всякое дело, если оно является только средством личного преуспеяния, становится тяжким, а порой и гибельным для причастных к нему людей. Мир предпринимательства жесток.
Гончаров-мыслитель и Гончаров-художник боролись на протяжении всего романа. Победил Гончаров-художник. И мы с полным правом можем отнести его к тем выдающимся писателям прошлого века, реализм которых, по словам Ф. Энгельса, «может проявиться даже независимо от взглядов».
Юношу или девушку, приславших мне записку с вопросом: «Как жить – чувством или разумом?» – я попросил бы прочесть и перечесть «Обыкновенную историю». Правда, в романе Гончарова не найти прямого ответа на такой вопрос. Но этот старый роман очень поможет молодым людям самостоятельно найти ответы на некоторые важные вопросы, которые ставит перед ними век двадцатый.
Виктор Розов
Часть первая
Однажды летом, в деревне Грачах, у небогатой помещицы Анны Павловны Адуевой, все в доме поднялись с рассветом, начиная с хозяйки до цепной собаки Барбоса.
Только единственный сын Анны Павловны, Александр Федорыч, спал, как следует спать двадцатилетнему юноше, богатырским сном; а в доме все суетились и хлопотали. Люди ходили на цыпочках и говорили шепотом, чтобы не разбудить молодого барина. Чуть кто-нибудь стукнет, громко заговорит, сейчас, как раздраженная львица, являлась Анна Павловна и наказывала неосторожного строгим выговором, обидным прозвищем, а иногда, по мере гнева и сил своих, и толчком.
На кухне стряпали в трое рук, как будто на десятерых, хотя все господское семейство только и состояло, что из Анны Павловны да Александра Федорыча. В сарае вытирали и подмазывали повозку. Все были заняты и работали до поту лица. Барбос только ничего не делал, но и тот по-своему принимал участие в общем движении. Когда мимо его проходил лакей, кучер или шмыгала девка, он махал хвостом и тщательно обнюхивал проходящего, а сам глазами, кажется, спрашивал: «Скажут ли мне, наконец, что у нас сегодня за суматоха?»
А суматоха была оттого, что Анна Павловна отпускала сына в Петербург на службу, или, как она говорила, людей посмотреть и себя показать. Убийственный для нее день! От этого она такая грустная и расстроенная. Часто, в хлопотах, она откроет рот, чтоб приказать что-нибудь, и вдруг остановится на полуслове, голос ей изменит, она отвернется в сторону и оботрет, если успеет, слезу, а не успеет, так уронит ее в чемодан, в который сама укладывала Сашенькино белье. Слезы давно кипят у ней в сердце; они подступили к горлу, давят грудь и готовы брызнуть в три ручья; но она как будто берегла их на прощанье и изредка тратила по капельке.
Не одна она оплакивала разлуку: сильно горевал тоже камердинер Сашеньки, Евсей. Он отправлялся с барином в Петербург, покидал самый теплый угол в дому, за лежанкой, в комнате Аграфены, первого министра в хозяйстве Анны Павловны и – что всего важнее для Евсея – первой ее ключницы.
За лежанкой только и было места, чтоб поставить два стула и стол, на котором готовился чай, кофе, закуска. Евсей прочно занимал место и за печкой и в сердце Аграфены. На другом стуле заседала она сама.
История об Аграфене и Евсее была уж старая история в доме. О ней, как обо всем на свете, поговорили, позлословили их обоих, а потом, так же как и обо всем, замолчали. Сама барыня привыкла видеть их вместе, и они блаженствовали целые десять лет. Многие ли в итоге годов своей жизни начтут десять счастливых? Зато вот настал и миг утраты! Прощай, теплый угол, прощай, Аграфена Ивановна, прощай, игра в дураки, и кофе, и водка, и наливка – все прощай!
Евсей сидел молча и сильно вздыхал. Аграфена, насупясь, суетилась по хозяйству. У ней горе выражалось по-своему. Она в тот день с ожесточением разлила чай и вместо того, чтоб первую чашку крепкого чаю подать, по обыкновению, барыне, выплеснула его вон: «никому, дескать, не доставайся», и твердо перенесла выговор. Кофе у ней перекипел, сливки подгорели, чашки валились из рук. Она не поставит подноса на стол, а брякнет; не отворит шкафа и двери, а хлопнет. Но она не плакала, а сердилась на все и на всех. Впрочем, это вообще было главною чертою в ее характере. Она никогда не была довольна; все не по ней; всегда ворчала, жаловалась. Но в эту роковую для нее минуту характер ее обнаруживался во всем своем пафосе. Пуще всего, кажется, она сердилась на Евсея.
– Аграфена Ивановна. – сказал он жалобно и нежно, что не совсем шло к его длинной и плотной фигуре.
– Ну, что ты, разиня, тут расселся? – отвечала она, как будто он в первый раз тут сидел. – Пусти прочь: надо полотенце достать.
– Эх, Аграфена Ивановна. – повторил он лениво, вздыхая и поднимаясь со стула и тотчас опять опускаясь, когда она взяла полотенце.
– Только хнычет! Вот пострел навязался! Что это за наказание, господи! и не отвяжется!
И она со звоном уронила ложку в полоскательную чашку.
– Аграфена! – раздалось вдруг из другой комнаты, – ты никак с ума сошла! разве не знаешь, что Сашенька почивает? Подралась, что ли, с своим возлюбленным на прощанье?
– Не пошевелись для тебя, сиди, как мертвая! – прошипела по-змеиному Аграфена, вытирая чашку обеими руками, как будто хотела изломать ее в куски.
– Прощайте, прощайте! – с громаднейшим вздохом сказал Евсей, – последний денек, Аграфена Ивановна!
– И слава богу! пусть унесут вас черти отсюда: просторнее будет. Да пусти прочь, негде ступить: протянул ноги-то!
Он тронул было ее за плечо – как она ему ответила! Он опять вздохнул, но с места не двигался; да напрасно и двинулся бы: Аграфене этого не хотелось. Евсей знал это и не смущался.
– Кто-то сядет на мое место? – промолвил он, все со вздохом.
– Леший! – отрывисто отвечала она.
– Дай-то бог! лишь бы не Прошка. А кто-то в дураки с вами станет играть?
– Ну хоть бы и Прошка, так что ж за беда? – со злостью заметила она. Евсей встал.
– Вы не играйте с Прошкой, ей-богу, не играйте! – сказал он с беспокойством и почти с угрозой.
– А кто мне запретит? ты, что ли, образина этакая?
– Матушка, Аграфена Ивановна! – начал он умоляющим голосом, обняв ее за талию, сказал бы я, если б у ней был хоть малейший намек на талию.
Она отвечала на объятие локтем в грудь.
– Матушка, Аграфена Ивановна! – повторил он, – будет ли Прошка любить вас так, как я? Поглядите, какой он озорник: ни одной женщине проходу не даст. А я-то! э-эх! Вы у меня, что синь-порох в глазу! Если б не барская воля, так… эх.
Он при этом крякнул и махнул рукой. Аграфена не выдержала: и у ней, наконец, горе обнаружилось в слезах.
– Да отстанешь ли ты от меня, окаянный? – говорила она плача, – что мелешь, дуралей! Свяжусь я с Прошкой! разве не видишь сам, что от него путного слова не добьешься? только и знает, что лезет с ручищами…
– И к вам лез? Ах, мерзавец! А вы, небось, не скажете! Я бы его…
– Полезь-ка, так узнает! Разве нет в дворне женского пола, кроме меня? С Прошкой свяжусь! вишь, что выдумал! Подле него и сидеть-то тошно – свинья свиньей! Он, того и гляди, норовит ударить человека или сожрать что-нибудь барское из-под рук – и не увидишь.
– Уж если, Аграфена Ивановна, случай такой придет – лукавый ведь силен, – так лучше Гришку посадите тут: по крайности малый смирный, работящий, не зубоскал…
– Вот еще выдумал! – накинулась на него Аграфена, – что ты меня всякому навязываешь, разве я какая-нибудь… Пошел вон отсюда! Много вашего брата, всякому стану вешаться на шею: не таковская! С тобой только, этаким лешим, попутал, видно, лукавый за грехи мои связаться, да и то каюсь… а то выдумал!
– Бог вас награди за вашу добродетель! как камень с плеч! – воскликнул Евсей.
– Обрадовался! – зверски закричала она опять, – есть чему радоваться – радуйся!
И губы у ней побелели от злости. Оба замолчали.
– Аграфена Ивановна! – робко сказал Евсей немного погодя.
– Я ведь и забыл: у меня нынче с утра во рту маковой росинки не было.
Она достала с нижней полки шкафа, из-за головы сахару, стакан водки и два огромные ломтя хлеба с ветчиной. Все это давно было приготовлено для него ее заботливой рукой. Она сунула ему их, как не суют и собакам. Один ломоть упал на пол.
– На вот, подавись! О, чтоб тебя… да тише, не чавкай на весь дом.
Она отвернулась от него с выражением будто ненависти, а он медленно начал есть, глядя исподлобья на Аграфену и прикрывая одною рукою рот.
Между тем в воротах показался ямщик с тройкой лошадей. Через шею коренной переброшена была дуга. Колокольчик, привязанный к седелке, глухо и несвободно ворочал языком, как пьяный, связанный и брошенный в караульню. Ямщик привязал лошадей под навесом сарая, снял шапку, достал оттуда грязное полотенце и отер пот с лица. Анна Павловна, увидев его из окна, побледнела. У ней подкосились ноги и опустились руки, хотя она ожидала этого. Оправившись, она позвала Аграфену.
– Поди-ка на цыпочках, тихохонько, посмотри, спит ли Сашенька? – сказала она. – Он, мой голубчик, проспит, пожалуй, и последний денек: так и не нагляжусь на него. Да нет, куда тебе! ты, того гляди, влезешь как корова! я лучше сама…
– Поди-ка ты, не корова! – ворчала Аграфена, воротясь к себе. – Вишь, корову нашла! много ли у тебя этаких коров-то?
Навстречу Анне Павловне шел и сам Александр Федорыч, белокурый молодой человек, в цвете лет, здоровья и сил. Он весело поздоровался с матерью, но, увидев вдруг чемодан и узлы, смутился, молча отошел к окну и стал чертить пальцем по стеклу. Через минуту он уже опять говорил с матерью и беспечно, даже с радостью смотрел на дорожные сборы.
– Что это ты, мой дружок, как заспался, – сказала Анна Павловна, – даже личико отекло? Дай-ка вытру тебе глаза и щеки розовой водой.
– Нет, маменька, не надо.
– Чего ты хочешь позавтракать: чайку прежде или кофейку? Я велела сделать и битое мясо со сметаной на сковороде – чего хочешь?
– Все равно, маменька.
Анна Павловна продолжала укладывать белье, потом остановилась и посмотрела на сына с тоской.
– Саша. – сказала она через несколько времени.
– Чего изволите, маменька?
Она медлила говорить, как будто чего-то боялась.
– Куда ты едешь, мой друг, зачем? – спросила она, наконец, тихим голосом.
– Как куда, маменька? в Петербург, затем… затем… чтоб…
– Послушай, Саша, – сказала она в волнении, положив ему руку на плечо, по-видимому с намерением сделать последнюю попытку, – еще время не ушло: подумай, останься!
– Остаться! как можно! да ведь и… белье уложено, – сказал он, не зная, что выдумать.
– Уложено белье! да вот… вот… вот… гляди – и не уложено.
Она в три приема вынула все из чемодана.
– Как же это так, маменька? собрался – и вдруг опять! Что скажут…
– Я не столько для себя самой, сколько для тебя же отговариваю. Зачем ты едешь? Искать счастья? Да разве тебе здесь нехорошо? разве мать день-деньской не думает о том, как бы угодить всем твоим прихотям? Конечно, ты в таких летах, что одни материнские угождения не составляют счастья; да я и не требую этого. Ну, погляди вокруг себя: все смотрят тебе в глаза. А дочка Марьи Карповны, Сонюшка? Что… покраснел? Как она, моя голубушка – дай бог ей здоровья – любит тебя: слышь, третью ночь не спит!
– Вот, маменька, что вы! она так…
– Да, да, будто я не вижу… Ах! чтоб не забыть: она взяла обрубить твои платки – «я, говорит, сама, сама, никому не дам, и метку сделаю», – видишь, чего же еще тебе? Останься!
Он слушал молча, поникнув головой, и играл кистью своего шлафрока.
– Что ты найдешь в Петербурге? – продолжала она. – Ты думаешь, там тебе такое же житье будет, как здесь? Э, мой друг! Бог знает, чего насмотришься и натерпишься: и холод, и голод, и нужду – все перенесешь. Злых людей везде много, а добрых не скоро найдешь. А почет – что в деревне, что в столице – все тот же почет. Как не увидишь петербургского житья, так и покажется тебе, живучи здесь, что ты первый в мире; и во всем так, мой милый! Ты же воспитан, и ловок, и хорош. Мне бы, старухе, только оставалось радоваться, глядя на тебя. Женился бы, послал бы бог тебе деточек, а я бы нянчила их – и жил бы без горя, без забот, и прожил бы век свой мирно, тихо, никому бы не позавидовал; а там, может, и не будет хорошо, может, и помянешь слова мои… Останься, Сашенька, – а?
Он кашлянул и вздохнул, но не сказал ни слова.
– А посмотри-ка сюда, – продолжала она, отворяя дверь на балкон, – и тебе не жаль покинуть такой уголок?
С балкона в комнату пахнуло свежестью. От дома на далекое пространство раскидывался сад из старых лип, густого шиповника, черемухи и кустов сирени. Между деревьями пестрели цветы, бежали в разные стороны дорожки, далее тихо плескалось в берега озеро, облитое к одной стороне золотыми лучами утреннего солнца и гладкое, как зеркало; с другой – темно-синее, как небо, которое отражалось в нем, и едва подернутое зыбью. А там нивы с волнующимися, разноцветными хлебами шли амфитеатром и примыкали к темному лесу.
Анна Павловна, прикрыв одной рукой глаза от солнца, другой указывала сыну попеременно на каждый предмет.
– Погляди-ка, – говорила она, – какой красотой бог одел поля наши! Вон с тех полей одной ржи до пятисот четвертей сберем; а вон и пшеничка есть, и гречиха; только гречиха нынче не то, что прошлый год: кажется, плоха будет. А лес-то, лес-то как разросся! Подумаешь, как велика премудрость божия! Дровец с своего участка мало-мало на тысячу продадим. А дичи, дичи что! и ведь все это твое, милый сынок: я только твоя приказчица. Погляди-ка, озеро: что за великолепие! истинно небесное! рыба так и ходит; одну осетрину покупаем, а то ерши, окуни, караси кишмя-кишат: и на себя и на людей идет. Вон твои коровки и лошадки пасутся. Здесь ты один всему господин, а там, может быть, всякий станет помыкать тобой. И ты хочешь бежать от такой благодати, еще не знаешь куда, в омут, может быть, прости господи… Останься!
– Да ты не слушаешь, – сказала она. – Куда это ты так пристально загляделся?
Он молча и задумчиво указал рукой вдаль. Анна Павловна взглянула и изменилась в лице. Там, между полей, змеей вилась дорога и убегала за лес, дорога в обетованную землю, в Петербург. Анна Павловна молчала несколько минут, чтоб собраться с силами.
– Так вот что! – проговорила она, наконец, уныло. – Ну, мой друг, бог с тобой! поезжай, уж если тебя так тянет отсюда: я не удерживаю! По крайней мере не скажешь, что мать заедает твою молодость и жизнь.
Как жить?(вступительная статья)
Отрывисто отвечала она.
29.07.2017 0:36:05
2017-07-29 00:36:05
Источники:
Https://www. litres. ru/ivan-goncharov/obyknovennaya-istoriya/chitat-onlayn/